Лурия был растроган, он не знал, как отблагодарить Шимена. Вдруг он сорвал с руки часы и начал надевать их на запястье старика.
— Зачем? — кричал тот, — к чему мне часы?! Я должен умирать. Вы думаете — там я буду интересоваться «который час»? Время остановилось для меня, уважаемый.
Старик сопротивлялся. Лурия пытался застегнуть браслет.
— Возьмите, прошу вас!
— Ни в коем случае! — шумел Шимен.
— Если вы не возьмете, — вдруг заявил Лурия, — я не возьму ваш клад!
— Это другой коленкор, — вдруг согласился Шимен и поправил часы на запястье. Только вы не тяните — золото уходит в землю. Дайте‑ка я вам нарисую план. Вот мой дом, сразу за ним, налево — куст малины — осторожно, не поцарапайтесь, и сразу под ним… Значит, я умираю 29–го, в ночь на тридцатое вы должны быть здесь.
— Откуда вы знаете, что 29–го?
— Четырнадцать смертельных! Ёжику ясно — 29–го!
Лурия сжало горло.
— На 200 граммов золота я издам все свои книги, — произнёс он, — а на три кило поставлю полнометражный художественный фильм.
— В добрый час.
— И посвящу его вам, — закончил Лурия.
— Зачем? Я его уже не увижу. Ведь он выйдет после 29–го? На всякий случай, если кто‑то придерётся, я вам оставлю завещание.
Он взял мятый лист со стола, помазал языком химический карандаш и начал выводить:
ЗАВЕЩАНИЕ.
«Я, Шимен Шнер, завещаю свой клад — 3 кило 200 граммов золота — три он написал также прописью — уважаемому мсье Лурия».
И подписался.
— Сейчас только заверю.
Из кармана брюк он достал какую‑то печать и шлёпнул.
— Теперь всё в порядке.
Посреди круглой печати красовался магендавид, по окружности было написано «ШИМЕН ШЕР, 311 ЛЕТ».
Старик взглянул на часы.
— Ах, какая цепочка, какой циферблат, какое время!.. И я должен умереть! — в глазах стояли слёзы.
— Я тоже, — ускопоил его Лурия.
— Вы привыкли, — обиженно сказал Шимен.
Они ещё раз обнялись и Лурия вышел, не оглядываясь.
Он шёл, как в тумане, горло сжимало, слёзы душили его.
Пыль ложилась на лицо, палило солнце и высоко в небе пел жаворонок.
Лурия был так потрясён, что не знал, куда идти.
Он остановился — великий город окружал его.
Навстречу, чуть прихрамывая, шёл один из бывших бессмертных.
— Простите, как пройти к станции? — спросил Лурия.
— Прямо, — ответил тот, — сразу за кладбищем.
— Каким кладбищем? — Лурия вздрогнул.
— Центральным. Остальные далеко.
— У вас есть кладбище? — голос Лурия дрожал.
— Пять, — ответил «бессмертный».
— Разве у вас умирают?!
— У нас самая большая смертность в районе, — сказал прохожий, — и у нас мрут от всего, даже от геморроя.
Последних слов Лурия не слышал, он уже нёсся к харчевне. Шимена в ней не было.
— Рубинчик, — обратился Лурия к трактирщику — а где Шимен?
— Какой Шимен?
— Ну, старик, бородатый еврей.
— Исчез, — сказал трактирщик, — а с чего вы взяли, что он Шимен? Никто не знает, как его зовут, откуда он приходит, куда идет. Никто не знает, кто он, сколько ему лет, одно известно — он никогда не платит. Является сюда раз в год и бредёт дальше. Вечный жид — что с него возьмёшь…
Лурия сел.
— Принесите мне красного вина, — сказал он и протянул Рубинчику бумажку, данную Шименом, — что это за адрес?
— Сумасшедший дом, — ответил трактирщик, — что вы там ищете?
— Дом с крышей в стиле рококо, — ответил Лурия…
А тем временем Шимен со скрипочкой опустился на крышу своей хаты и заиграл щемящую мелодию. Часы его блестели в лучах закатного солнца. Из окна высунулась Нехама.
— Где ты уже спёр часы, ганеф? — спросила она.
Мелодия оборвалась.
— Тебе нравятся? — спросил Шимен, — впервые в жизни, к семидесяти, у меня, наконец, часы.
— Зачем тебе часы, мишуге? — спросила Нехама, — куда ты торопишься?
— Мне семьдесят и у меня часы, — Шимен начал плясать на крыше.
— Ему семьдесят! — вздохнула Нехама, — взглянув в зеркало — тебе можно дать все триста! Откуда у тебя часы, паршивец?!
— От Янкла Дудла, — Шимен вскинул скрипочку, — почему б одному неудачнику не подарить что‑то другому?..
Завтрак в «Негреско»
Все смертно. Вечная жизнь суждена
только матери.
Исаак Бабель
Как часто прекрасное — случайно. Однажды по объявлению в газете я снял дачу в приморском поселке, о котором никогда не слышал, где‑то меж двумя мысами, неизвестными мне, как река Брахмапутра.
Я только знал, что один из них называется Чесночный.
— Чесночный? — переспросила Лия. — Наверняка там когда‑то жили евреи.
— Почему, бабушка? — спросил Пума.
— Что, кроме чеснока, у них было? Они жевали хлеб, соль и закусывали чесноком. А на десерт у богатых был лук.
— На десерт?
— После чеснока он кажется сладким. Это у тебя сегодня все есть и ничего не впихнуть, паршивец!
— Если бы мне давали чеснок, — вздохнул Пума.
— Может, ты попросишь еще и лук?!
— Мы разве богатые? — удивился Пума…
Дача была дорогой, непонятно, почему мы сняли именно ее.
— За такую сумму можно снять виллу в Каннах, — заметила Лия.
— Это тоже вилла, — ответил я, — тут ясно написано: «Вилла «Рояль», пять комнат, патио».
— Чесночная, — сказала мама, — ты увидишь! К нашему берегу добро не приплывает — или дерьмо, или треска!
— За двенадцать тысяч — треска?!
— А почему нет? Ты — как твой отец. Он скупал за бешеные деньги всю треску Ленинграда. Он притащил швейцарские часы, сделанные в Томашполе. Американский патефон, оказавшийся ящиком для обуви. Банку иранской икры для тебя, где лежала все та же треска.
— Отказаться от виллы уже все равно нельзя, — сказал я.
— То же самое мне говорил твой отец.
Несмотря на Лиины сомнения мы сели в поезд и помчались на блаженный юг.
Весь день мы тряслись по жаре, вдоль красной земли Прованса.
За час до Эза — такое название носила наша станция — мы начали выносить в тамбур узлы, чемоданы, коляску и надувную лодку.
Лия все время пинала лодку ногой — она ненавидела все, связанное с водой.
— Какого черта вы ее купили?! — говорила она и продолжала пинать.
Поезд промчался мимо станции, даже не затормозив.
— За двенадцать тысяч мог бы и остановиться, — заметила Лия.
— Тебе не кажется, что мы снова едем в Авоты, — сказал я, — на Рижское взморье? Там тоже останавливались не все поезда.
— В Авоты была моя сестра, — вздохнула мама, — и потом, там была бесплатная дача. И какой крыжовник!
Когда‑то мы отдыхали в этих Авотах, которых больше нет. Я любил станции, где останавливалось мало поездов — там сходило много симпатичных людей…
Мы доехали до Монако, перетащили все шмотки в поезд, который останавливался в Эзе и покатили назад.
Поезд замедлил ход, приветливо гуднул и не остановился.
Так мы курсировали весь вечер. Наконец, к нам подошел проводник.
— Вам не повезло, — сказал он, — обычно поезд стоит здесь минуту, а сегодня только замедляет ход. Надо прыгать, скорость всего три километра в час.
— Я прыгать не буду, — заявила Лия, — это не эвакуация. Где здесь стоп — кран?
— Voila, — ответил проводник, — но это вам будет стоить двенадцать тысяч.
— Еще одна дача, — вздохнула Лия.
Первую ночь мы переночевали в Ницце, на «Promenades des Anglais», в «Негреско». Все остальные отели оказались занятыми — был разгар сезона.
— А этот почему свободен? — поинтересовалась Лия.
— Не все любят барокко, — соврал я.
Если бы мы ей сказали цену — она бы легла на пляже.
Номер был с лепным потолком, херувимами, в нем стояло пять бескрайних кроватей.
— Зачем нам столько царских постелей, когда мы все можем поместиться на одной, — заявила Лия. — Жаль, нет Нонико, и ему бы места хватило…Ляжем все вместе — и заплатим за одну.
Мы залезли все в одну. Но взяли за пять.
— Зачем тогда теснились, — спросила Лия, — я совсем не спала? По мне ползал Пума. Вы, наверное, тоже не сомкнули глаз.
— Мы немного прошлись, — заметил я, — а потом вздремнули на скамейке у моря. Была довольно теплая ночь.
— Тогда ложитесь, — приказала Лия. И она постелила каждому царскую кровать, и мы заказали завтрак в постель.
Боже, что это был за завтрак.
До сих пор я вспоминаю его. Под летящими херувимами, в лучах восхода, на фоне залива Ангелов мы пили пахучий кофе, запивали свежим апельсиновым соком, хрустели круасанами и мазали на них нормандское масло и прованский джем. И был покой, и прекрасный мир заглядывал к нам в окно.
— Если бы поехал Нонико, — сказала Лия, — здесь бы хватило и на него. Надо было подождать мальчика.
